Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве] - Георгий Дмитриевич Гулиа

Володя молчал. Женя тоже. А Леля Бам спросил:

— А где нос?

— Будет нос. После, — пояснила художница.

— А губы?

— Тоже после. Хорошо, хорошо, — сказала Ольга Викторовна и позвала Самсона.

Долговязый Самсон, обутый в шикарные солдатские ботинки и защитного цвета брезентовые обмотки, потрепал меня по щеке и сказал:

— Пацан, кажется, что-то напишет.

Мы покинули добрых художников и направились к пещере. Женя сказал, что он заглянул бы в нее, если бы был у него карманный фонарик.

— А́ ну ее! — махнул рукой Леля. Он был старше всех нас, и ему было виднее.

— А я пойду, — сказал бесстрашно Володя и сделал несколько шагов вперед. Но я ухватил его за рукав.

— Не пущу, — сказал я решительно. — Скажу папе и маме.

— Ну и говори!

Женя попытался образумить Володю.

— Может обвалиться свод, — сказал он весьма авторитетно.

Володя послушался, но предупредил, что в следующий раз никто его не удержит. И швырнул камень в черную пустоту.

Здесь уже делать было нечего, и мы пошли восвояси — вниз по узенькой улочке.

Через несколько дней я снова стоял перед «мышонком с оттопыренными ушами», как прозвал брат мой автопортрет. Я на него не обижался. «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива»… Я очень, очень не нравился самому себе.

Я снова клал на черную краску коричневую, потом коричневую на черную, накладывал на лицо белила, а на губы — киноварь. Немного погодя я снимал краску ножиком и подбирал другие цвета.

Ольга Викторовна поощряла мои «творческие поиски». Много позже я узнал, что именно так назывались мои попытки что-то делать со своим изображением.

Сергей Михайлович и Самсон давали советы, однако Ольга Викторовна возражала против них:

— Не надо. Пусть развивает свое виденье.

Сначала мне казалось, что нос на картине слишком длинен и тонок, потом, наоборот, что он короток и толст. Относительно пропорции у меня тоже были свои соображения. Но очень нравилась мне пуговица зеленовато-красного цвета. Я, кажется, изобразил ее натурально, и ничего менять в ней не хотелось. Но ведь пуговица, кажется, не главное в портрете.

Одновременно о портретом, то есть параллельно с ним, я писал пейзаж с натуры — крыши домов, на которые я смотрел с высоты балкона Булаковских. Володя занимался горшками, а Женя и Леля писали вазу с цветами.

Наступил день, когда Ольга Викторовна сказала:

— Довольно. Теперь его можно только испортить.

Все наше художническое общество пришло посмотреть на мой шедевр.

— М-да, — сказал Сергей Михайлович как бы про себя. — Может, подправить щеки и брови?

Самсон добавил:

— А губы? Что они, так и останутся малокровными?

Женя и Леля заявили, что надо бы портрет подчистить. А Володя молчал — по-моему, моя работа вовсе не нравилась.

Ольга Викторовна заключила:

— Нет, мы не будем трогать. Портрет закончен. — И обратилась ко мне: — Жора, это совсем неплохо. Когда высохнет краска, отнеси его домой и покажи своим… Нет, ничего не надо трогать. Пусть останется первозданным…

Много лет спустя я оценил ее совет. Может, это несколько и самонадеянно в отношении моего первого автопортрета, но, мне кажется, решение Ольги Викторовны перекликается со знаменитым советом «высоковельможного и превосходительного мессера Бенедетто Варки», который сказал Бенвенуто Челлини по поводу его автобиографической рукописи, что «эта простая речь… больше удовлетворяет в этом чистом виде, нежели будучи подскобленной и подправленной другими».

Может, именно это самое и имела в виду Ольга Викторовна?

Я задаю себе этот вопрос каждый раз, когда мне приходится бывать на могиле Булаковских на московском Новодевичьем кладбище. И всякий раз, когда гляжу на автопортрет «бледного мышонка с оттопыренными ушами».

РЕЛИКТЫ И РАРИТЕТЫ

Жить в Абхазии и не интересоваться историей и археологией почти невозможно. На каждом шагу свидетели прошлого, причем далекого. Один наш юный друг показал нам камень, на котором явственно был отпечатан рак или нечто ракообразное. А другой притащил тяжелый камень с изображением скелета рыбы, — может, это была кефаль или ставрида. А может, скумбрия. Не исключено, что даже форель. Одним словом, рыба.

Этот пацан с каменной рыбой назвал свой булыжник раритетом. Мы расхохотались и стали орать на всю поляну:

— Раритет! Раритет! Раритет!

Нам это слово почему-то понравилось. Мы не знали, что с ним делать, и продолжали горланить.

Вдруг я вижу перед собой человека в шляпе и пенсне. Немножко похожего на Чехова. Таких людей все почему-то называли профессорами. В самом деле, если глаза твои видят плохо и ты носишь очки, а на голове шляпа, значит, ты и есть профессор.

— Мальчик, — говорит профессор, обращаясь ко мне. — Поди сюда!

Я несмело подхожу к нему. Гляжу на него вопросительно.

— Ты знаешь, что это за слово «раритет»?

— Нет, — говорю я, краснея. — Этому слову нас научил вон тот мальчик.

— Так, — продолжает профессор, — ты произносишь слово, не зная его значения?

Я молчу.

— Так вот, слово «раритет» происходит от латинского. И означает что?

— Не знаю.

— Оно означает… редкость. Да, редкость. Древняя монета, например. Или древняя обиходная вещь. Понял?

Я кивнул и убежал. Даже «спасибо» не сказал. Все как-то неожиданно произошло.

Друзья обступили меня, и я им сбивчиво объяснил, что значит «раритет».

Каково было мое удивление, когда, придя домой обедать, я увидел этого самого профессора за столом.

Отец сказал мне:

— Познакомься: профессор Бунаков Александр Николаевич.

Профессор протянул мне пухлую белую руку.

— Это был ты? — спросил он.

Я кивнул.

— А это Володя, — сказал отец, представляя профессору брата.

После этого профессор в двух словах рассказал о том, как на поляне по дороге к нам познакомился со мной.

Но мой рассказ совсем не об этом, а об исторических реликтах и раритетах…

Однажды, когда мы с моими друзьями отдыхали в тени мимозы после очередных неистовых игр и шалостей, мой брат Володя вспомнил про каменную рыбу и про рака.

— А я знаю места, — сказал Женя Куценко, — где много старинных вещей. Они валяются почти на земле.

Я загорелся и вопросил:

— Где?! Где?!

— Знаю, — таинственно продолжал Женя.

— Секрет?

— Нет, не секрет.

— Тогда назови!

Женя сказал, что если немного покопать у Венецианского моста или возле римских ванн, то можно кое-что и выискать.

Венецианский мост… Римские ванны… А базилика? Которая за мостом…

— Тоже хороша, — подтвердил Женя.

Но где этот мост? Где ванны? Где базилика? Мы слышали о них, мы даже знаем, что они недалеко от Красного моста, где начинается Венецианское шоссе… Оно вьется по-над берегом реки Басла́. По что же из этого следует?..

А вот что,